Неточные совпадения
Он больше виноват: говядину мне подает такую твердую, как бревно; а суп — он черт
знает чего плеснул туда, я должен был выбросить его за окно. Он меня морил
голодом по целым дням… Чай такой странный: воняет рыбой, а
не чаем. За что ж я… Вот новость!
Мужик я пьяный, ветреный,
В амбаре крысы с
голодуПодохли, дом пустехонек,
А
не взял бы, свидетель Бог,
Я за такую каторгу
И тысячи рублей,
Когда б
не знал доподлинно,
Что я перед последышем
Стою… что он куражится
По воле по моей...
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым
голодом. Он рассказал также, что родился в год, когда отец его воевал с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка,
узнав об этом, выгнала из дома мать и бабушку и что мать очень хотела уйти в Турцию, но бабушка
не пустила ее.
Спивак, идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала рассказывать о Корвине тем тоном, каким говорят, думая совершенно о другом, или для того, чтоб
не думать. Клим
узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его дядей, был
не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от
голода.
Ты все это
знаешь, видел, что я воспитан нежно, что я ни холода, ни
голода никогда
не терпел, нужды
не знал, хлеба себе
не зарабатывал и вообще черным делом
не занимался.
— Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить
голод с семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого
не знаете: «вам дела нет», говорите вы…
—
Знаю, вперед
знаю ответ: «Нужно подумать…
не осмотрелся хорошенько…» Так ведь? Этакие нынче осторожные люди пошли;
не то что мы: либо сена клок, либо вилы в бок! Да ведь ничего, живы и с
голоду не умерли. Так-то, Сергей Александрыч… А я вот что скажу: прожил ты в Узле три недели и еще проживешь десять лет — нового ничего
не увидишь Одна канитель: день да ночь — и сутки прочь, а вновь ничего. Ведь ты совсем в Узле останешься?
Все это делалось
не ради рисовки: мы слишком хорошо
знали друг друга. Делалось это просто по вкоренившейся многолетней привычке
не пропускать никакой мелочи и ко всему относиться внимательно. Если бы он
не занимался изучением следов с детства, то умер бы с
голода. Когда я пропускал какой-нибудь ясный след, Дерсу подсмеивался надо мной, покачивал головой и говорил...
— А вот так… Ты подумай-ка своим-то умом. Жили раньше без денег и
не голодали, а как
узнали мужички, какие-такие деньги бывают, — ну, и вышел
голод. Ну, теперь-то понял?
Получал ли копчик прежнюю способность ловить на воле, или Умирал с
голоду —
не знаю.
Не знаешь ты ее характера; она от первейшего жениха отвернется, а к студенту какому-нибудь умирать с
голоду, на чердак, с удовольствием бы побежала, — вот ее мечта!
Не было внешнего давления, как в казенное время, но «вольные» рабочие со своей волчьей волей
не знали, куда деваться, и шли работать к той же компании на самых невыгодных условиях, как вообще было обставлено дело: досыта
не наешься и с
голоду не умрешь.
«Черт
знает, что такое! — рассуждал он в своей
не совсем трезвой голове. — Сегодня поутру был в непроходимых лесах — чуть с
голоду не уморили, а вечером слушал прекрасное хоровое пение и напился и наелся до одурения, — о, матушка Россия!»
— Бедность,
голод и болезни — вот что дает людям их работа. Все против нас — мы издыхаем всю нашу жизнь день за днем в работе, всегда в грязи, в обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и держат нас, как собак на цепи, в невежестве — мы ничего
не знаем, и в страхе — мы всего боимся! Ночь — наша жизнь, темная ночь!
Я
не знал еще, что такое
голод, но при последних словах девочки у меня что-то повернулось в груди, и я посмотрел на своих друзей, точно увидал их впервые. Валек по-прежнему лежал на траве и задумчиво следил за парившим в небе ястребом. Теперь он
не казался уже мне таким авторитетным, а при взгляде на Марусю, державшую обеими руками кусок булки, у меня заныло сердце.
Батюшку поминутно бранила: говорила, что лучше других хотел быть, да худо и вышло; дескать, жену с дочерью пустил по миру, и что
не нашлось бы родственницы благодетельной, христианской души, сострадательной, так еще бог
знает пришлось бы, может быть, среди улицы с
голоду сгнить.
Голод и нужда к вам
не достучатся! — шептал он, сжимая кулаки, и, сам
не зная зачем, очутился на Аничкином мосту, где, опершись на чугунные перила, стал глядеть на Фонтанку.
— Нет, ты обвиняешь!.. Сами выходят замуж бог
знает с каким сумасшествием… на нужду… на
голод… перессориваются с родными, а мужчину укоряют, отчего он
не подлец,
не изгибается,
не кланяется…
Двух-трех учителей, в честности которых я был убежден и потому перевел на очень ничтожные места — и то мне поставлено в вину: говорят, что я подбираю себе шайку, тогда как я сыну бы родному, умирай он с
голоду на моих глазах, гроша бы жалованья
не прибавил, если б
не знал, что он полезен для службы, в которой я хочу быть, как голубь, свят и чист от всякого лицеприятия — это единственная мечта моя…
— Он… — начал нескладно объяснять поручик. — У меня, ваше сиятельство, перед тем, может, дня два куска хлеба во рту
не бывало, а он говорит через своего Савку… «Я, говорит, дам тебе сто рублей, покажи только, что меня
знаешь, и был мне друг!..» А какой я ему друг?.. Что он говорит?.. Но тоже
голод, ваше сиятельство… Иные от того людей режут, а я что ж?.. Признаюсь в том… «Хорошо, говорю, покажу, давай только деньги!..»
— Конечно, дурной человек
не будет откровенен, — заметила Сусанна Николаевна и пошла к себе в комнату пораспустить корсет, парадное бархатное платье заменить домашним, и пока она все это совершала, в ее воображении рисовался, как живой, шустренький Углаков с своими проницательными и насмешливыми глазками, так что Сусанне Николаевне сделалось досадно на себя. Возвратясь к мужу и стараясь думать о чем-нибудь другом, она спросила Егора Егорыча,
знает ли он, что в их губернии, как и во многих, начинается
голод?
— Так… так…
знала я, что ты это присоветуешь. Ну хорошо. Положим, что сделается по-твоему. Как ни несносно мне будет ненавистника моего всегда подле себя видеть, — ну, да видно пожалеть обо мне некому. Молода была — крест несла, а старухе и подавно от креста отказываться
не след. Допустим это, будем теперь об другом говорить. Покуда мы с папенькой живы — ну и он будет жить в Головлеве, с
голоду не помрет. А потом как?
— Прекрасно! Вы поняли, что со мной шутить плохо и были очень покладисты, и я вас за это хвалю. Вы поняли, что вам меня нельзя так подкидывать, потому что голод-то ведь
не свой брат, и голодая-то мало ли кто что может припомнить? А у Термосесова память первый сорт и сметка тоже водится: он еще, когда вы самым красным революционером были,
знал, что вы непременно свернете.
И потому как человеку, пойманному среди бела дня в грабеже, никак нельзя уверять всех, что он замахнулся на грабимого им человека
не затем, чтобы отнять у него его кошелек, и
не угрожал зарезать его, так и нам, казалось бы, нельзя уже уверять себя и других, что солдаты и городовые с револьверами находятся около нас совсем
не для того, чтобы оберегать нас, а для защиты от внешних врагов, для порядка, для украшения, развлечения и парадов, и что мы и
не знали того, что люди
не любят умирать от
голода,
не имея права вырабатывать себе пропитание из земли, на которой они живут,
не любят работать под землей, в воде, в пекле, по 10—14 часов в сутки и по ночам на разных фабриках и заводах для изготовления предметов наших удовольствий.
— Глядите, — зудел Тиунов, — вот, несчастие,
голод, и — выдвигаются люди, а кто такие? Это — инженерша, это — учитель, это — адвокатова жена и к тому же — еврейка, ага? Тут жида и немца — преобладание! А русских — мало; купцов, купчих — вовсе даже нет! Как так? Кому он ближе, голодающий мужик, — этим иноземцам али — купцу? Изволите видеть: одни уступают свое место, а другие — забежали вперёд, ага? Ежели бы
не голод, их бы никто и
не знал, а теперь — славу заслужат, как добрые люди…
Стала ли она жертвой темного замысла,
не известного никому плана, или спаслась в дебрях реки от преследований врага; вымер ли ее экипаж от эпидемии или, бросив судно, погиб в чаще от
голода и зверей? —
узнать было нельзя.
— А
знаете, Федосья прекрасная женщина, — говорил он, прожевывая свою жесткую закуску. — Я ее очень люблю… Эх, кабы горчицы, немножко горчицы! Полцарства за горчицу… Тридцать пять с половиной самых лучших египетских фараонов за одну баночку горчицы! Вы
знаете, что комнаты, в которых мы сейчас имеем честь разговаривать, называются «Федосьиными покровами». Здесь прошел целый ряд поколений, вернее сказать — здесь голодали поколения… Но это вздор, потому что и
голод понятие относительное. Вы
не хотите рубца?..
— «Сто из
голода выезжает, это только вы одни мозете
знать». Я на это для обьсей пользы согласился, а Фольтунатов мне так устлоил, что я с губельнатолом говолить
не мог.
— Вот каков у тебя муженек-то! — рассказывал Гордей Евстратыч безответной Арише о подвигах Михалки. — А мне тебя жаль, Ариша… Совсем напрасно ты бедуешь с этим дураком. Я его за делом посылаю в город, а он там от арфисток
не отходит. Уж
не знаю, что и делать с вами! Выкинуть на улицу, так ведь с
голоду подохнете вместе и со своим щенком.
Учение, проповедующее равнодушие к богатству, к удобствам жизни, презрение к страданиям и смерти, совсем непонятно для громадного большинства, так как это большинство никогда
не знало ни богатства, ни удобств в жизни; а презирать страдания значило бы для него презирать самую жизнь, так как все существо человека состоит из ощущений
голода, холода, обид, потерь и гамлетовского страха перед смертью.
Я испытал
голод, холод, болезни, лишение свободы; личного счастья я
не знал и
не знаю, приюта у меня нет, воспоминания мои тяжки, и совесть моя часто боится их.
Положение ее, в самом деле, было некрасивое: после несчастной истории с Николя Оглоблиным она просто боялась показаться на божий свет из опасения, что все об этом
знают, и вместе с тем она очень хорошо понимала, что в целой Москве, между всеми ее знакомыми, одна только княгиня все ей простит, что бы про нее ни услышала, и
не даст, наконец, ей умереть с
голоду, чего г-жа Петицкая тоже опасалась, так как последнее время прожилась окончательно.
Василий. Этаких стран я, сударь, и
не слыхивал. Морок, так он Мороком и останется, а нам
не для чего. У нас, по нашим грехам, тоже этого достаточно, обморочат как раз. А
знают ли они там холод и
голод, вот что?
— Видно, брат, земля голодная — есть нечего. Кабы
не голод, так черт ли кого потащит на чужую сторону! а посмотри-ка, сколько их к нам наехало: чутьем
знают, проклятые, где хлебец есть.
Я помню, что очутилась опять подле французских солдат;
не знаю, как это сделалось… помню только, что я просилась опять в город, что меня
не пускали, что кто-то сказал подле меня, что я русская, что Дольчини был тут же вместе с французскими офицерами; он уговорил их пропустить меня; привел сюда, и если я еще
не умерла с
голода, то за это обязана ему… да, мой друг! я просила милостину для моего сына, а он умер…
— Как же, пали слухи и про него… Он теперь у них в чести и подметные письма пишет. Как-то прибегала в обитель дьячиха-то и рекой разливалась… Убивается старуха вот как. Охоньку в затвор посадили… Косу ей первым делом мать Досифея обрезала. Без косы-то уж ей деваться будет некуда. Ночью ее привезли, и никто
не знает. Ох, срамота и говорить-то… В первый же день хотела она удавиться, ну, из петли вынули, а потом стала
голодом себя морить. Насильно теперь кормят… Оборотень какой-то, а
не девка.
— Еще несколько слов, Ольга… и я тебя оставлю. Это мое последнее усилие… если ты теперь
не сжалишься, то
знай — между нами нет более никаких связей родства… — я освобождаю тебя от всех клятв, мне
не нужно женской помощи; я безумец был, когда хотел поверить слабой девушке бич небесного правосудия… но довольно! довольно. Послушай: если б бедная собака, иссохшая, полуживая от
голода и жажды, с визгом приползла к ногам твоим, и у тебя бы был кусок хлеба, один кусок хлеба… отвечай, что бы ты сделала?..
«Чай он, мой голубчик, — продолжала солдатка, — там либо с
голоду помер, либо вышел да попался в руки душегубам… а ты, нечесанная голова, и
не подумал об этом!.. да
знаешь ли, что за это тебя черти на том свете живого зажарят… вот родила я какого негодяя, на свою голову… уж кабы
знала,
не видать бы твоему отцу от меня ни к…..а!» — и снова тяжкие кулаки ее застучали о спину и зубы несчастного, который, прижавшись к печи, закрывал голову руками и только по временам испускал стоны почти нечеловеческие.
Мне пришлось за некоторыми объяснениями обратиться к самому Слава-богу, который принял меня очень вежливо, но, несмотря на самое искреннее желание быть мне полезным, ничего
не мог мне объяснить по той простой причине, что сам ровно ничего
не знал; сам по себе Слава-богу был совсем пустой немец, по фамилии Муфель; он в своем фатерлянде пропал бы, вероятно, с
голоду, а в России, в которую явился, по собственному признанию,
зная только одно русское слово «швин», в России этот нищий духом ухитрился ухватить большой кус, хотя и сделал это из-за какой-то широкой немецкой спины, женившись на какой-то дальней родственнице какого-то значительного немца.
И снова началось воровство. Каких только хитростей
не придумывал я! Бывало, прежде-то по ночам я, богу молясь, себя
не чувствовал, а теперь лежу и думаю, как бы лишний рубль в карман загнать, весь в это ушёл, и хоть
знаю — многие в ту пору плакали от меня, у многих я кусок из горла вырвал, и малые дети, может быть,
голодом погибли от жадности моей, — противно и пакостно мне
знать это теперь, а и смешно, — уж очень я глуп и жаден был!
Откуда же этот чудак выручал все то, что было нужно на его собственные нужды и на то, что следовало платить за совершенно разрушенный двор? Все
знали, что сюда никогда
не заглядывал ни один проезжающий и
не кормил здесь своих лошадей ни один обоз, а между тем Селиван хотя жил бедственно, но все еще
не умирал с
голода.
Анна. Нет, плохо
знаешь! Все еще ты ребячишься. А ребячиться тебе уж
не то что стыдно, а как-то зазорно глядеть-то на тебя. Богатая девушка прыгает, так ничего, весело; а бедная скачет, как коза, так уж очень обидно на нее. Что было, то прошло, того
не воротишь; а впереди для тебя — нечего мне скрывать-то — и сама ты видишь, ничего хорошего нет. Жить с нами в нищете, в холоде, в
голоде тебе нельзя. И остается тебе…
Анна. Подумайте! Душу-то ее пожалейте! А то ведь я… уж там суди меня бог! Я с
голоду умереть ей
не дам. Я
знаю, что такое
голод.
Так-то бедная вдова и поплелась себе в город, и уж бог ее
знает, что там с нею подеялось. Может, присосалась где с детьми к какому-нибудь делу, а может, и пропали все до одного с
голоду. Все бывает! А впрочем, жиды своего
не покидают. Худо-худо, а все-таки дадут как-нибудь прожить на свете.
Ничего! обеспечен твой труд,
Бедность гибельней всякой заразы —
В нашей улице люди так мрут,
Что по ней то и
знай на кладбища,
Как в холеру, тащат мертвецов:
Холод,
голод, сырые жилища —
Не робей, Варсонофий Петров!..
Да, его гоняли всю жизнь! Гоняли старосты и старшины, заседатели и исправники, требуя подати; гоняли попы, требуя ругу; гоняли нужда и
голод; гоняли морозы и жары, дожди и засухи; гоняла промерзшая земля и злая тайга!.. Скотина идет вперед и смотрит в землю,
не зная, куда ее гонят… И он также… Разве он
знал, чтó поп читает в церкви и за что идет ему руга? Разве он
знал, зачем и куда увели его старшего сына, которого взяли в солдаты, и где он умер, и где теперь лежат его бедные кости?
Тем, что он
не приносит никакой пользы, ну, а пятьдесят поколений, которые жили только для того на этом клочке земли, чтобы их дети
не умерли с
голоду сегодня и чтобы никто
не знал, зачем они жили и для чего они жили, — где же польза их существования?
Вот, например, по миросозерцанию г. Писемского выходит, что русский человек ни в чем меры
не знает, — что ежели он
не умирает с
голоду, то пьянствует; если
не под башмаком у жены, то колотит ее; если
не видит себе ниоткуда ни пинка, ни плети, то бросается на всех, как зверь дикий; если взяток
не берет, то норовит всякого в кандалы заковать за взятый гривенник.
— Замучил
голод, Павел Михайлович! — продолжал отец Яков. — Извините великодушно, но нет уже сил моих… Я
знаю, попроси я, поклонись, и всякий поможет, но…
не могу! Совестно мне! Как я стану у мужиков просить? Вы служите тут и сами видите… Какая рука подымется просить у нищего? А просить у кого побогаче, у помещиков,
не могу! Гордость! Совестно!
На другой день Вера никак
не могла усидеть дома и вышла встретить мужа на улице. Она еще издали, по одной только живой и немного подпрыгивающей походке,
узнала, что история с кустами кончилась благополучно… Действительно, Алмазов был весь в пыли и едва держался на ногах от усталости и
голода, но лицо его сияло торжеством одержанной победы.